по темам
по авторам
кто сказал? - авторы "крылатых фраз"


    Афоризмы и цитаты    

    ИНФОрмация    

    ЧАВОчки    

    новости    

    архив    

    карта    

    ссылки    


проекты
Russian Fox


МИФОлогия

Все о лИсах

Портфолио дизайнера


© 1999 - 2011
дизайн - 2000
Elena Lavrenova
Russian Fox






цитаты, пословицы, изречения
Афоризмы



 на 05.08.2006 цитат 12539 тем 296 авторов 890

из фильмов
из книг

для детей и не только



Афоризмы и цитаты из книг - Все книги по названию * Все книги по авторам
Авторы книг - Россия * Запад * Восток * Все авторы раздела «цитаты из книг»

Афоризмы и цитаты из книг российских авторов - Баратынский Е. * Батюшков К. * Берггольц О. * Бердяев Н. * Блок А. * Булгаков М. * Бунин И. * Быков В. * Вяземский П. * Герцен А. * Гоголь Н. * Гончаров И. * Горький М. * Грибоедов А. * Грин А. * Добролюбов Н. * Достоевский Ф. * Есенин С. * Ильф И. * Карамзин Н. * Катаев В. * Колчак А. * Крылов И. * Лермонтов М. * Лесков Н. - новый автор, цитаты * Лихачев Д. * Ломоносов М. * Маяковский В. * Набоков В. * Некрасов Н. * Островский А. * Петров Е. * Пришвин М. * Пушкин А. - новые цитаты * Радищев А. * Рерих Н. * Салтыков-Щедрин М. * Симонов К. * Станиславский К. * Станюкович К. * Столыпин П. * Сумароков А. * Толстой А.К. * Толстой А.Н. * Толстой Л.Н. * Тургенев И. * Тютчев Ф. * Фонвизин Д. * Чехов А. * Шварц Е. * Эйзенштейн С. * Эренбург И.

Россия, конец XX - начало XXI - Акунин Б. * Альтов С. * Высоцкий В. * Гераскина Л. * Дементьев А. * Задорнов М. * Кунин В. * Мелихан К. * Окуджава Б. * Рождественский Р. * Сахаров А. * Снегов С. * Солженицын А. * Суворов В. * Тальков И. * Троепольский Г. * Успенский Э. * Филатов Л. * Черных В. * Шендерович В. * Щербакова Г.

Станюкович Константин Михайлович (1843-1903)
Цитаты - лист (1) 2 (3) (4)
Биография >>

Цитаты из повести К.М. Станюковича "Беспокойный адмирал", 1894

Жесточайший шквал с проливным крупным дождем уже разразился. [...] Вздрагивая и поскрипывая своим корпусом, накренившийся до последнего предела корвет чертит подветренным бортом вспенившуюся поверхность океана. [...] По счастью, в момент нападения шквала успели убрать фок и грот (нижние паруса) и отдать все фалы. [...] словно обрадованный людской оплошностью, он с остервенением напал на паруса, не взятые на гитовы (не подобранные). В одно мгновение [...] оба брамселя, лиселя с рейками и топселя были вырваны и, точно пушинки, унесены вихрем.
Вахтенный офицер, молодой мичман Щеглов, прозевавший подобравшийся шквал и потому слишком поздно начавший уборку парусов, стоял на мостике бледный, взволнованный и подавленный, с виноватым видом человека, совершившего преступление. Ужас при виде того, что вышло от его невнимательности, смущение и стыд наполняли душу молодого моряка. Он сознавал себя бесконечно виноватым и навеки опозоренным. Какой же он морской офицер, если прозевал шквал? Что подумает о нем адмирал и что он с ним сделает? Что скажут товарищи и Михаил Петрович за то, что он так осрамился? И нет никакого оправдания. Ведь он видел это маленькое серое зловещее облачко на горизонте и - что нашло на него? - не обратил на него внимания... В эту минуту молодому самолюбивому мичману казалось, что после такого позора жить на свете и влюбляться в каждом порту решительно не стоит. С чувством смущения и виноватости смотрели на клочки фор-марселя и на сломанные брам-реи и капитан, и старший офицер, и старший штурман, выскочившие наверх и стоявшие на мостике, и старый боцман на баке, и все старые матросы. Каждый из этих людей, дороживших репутацией "Резвого", как исправного военного корабля, и считавших себя как бы связанными с ним тою особенною любовью, какую чувствовали прежние моряки к своему судну, понимал и еще более чувствовал, что "Резвый" осрамился, да еще на глазах такого моряка, как адмирал, и такого соперника, как "Голубчик", и каждый словно бы и себя считал причастным этому сраму. И на виновника его было брошено несколько десятков сердитых и укоряющих взглядов. "Осрамил, дескать!" [...]
Тут же, в некотором отдалении, стоит и только что выбежавший флаг-капитан. Он, по обыкновению, прилизан, щеголеват и надушен и стоически мокнет под дождем, но золотушное и хлыщеватое белобрысое лицо его несколько бледно и растерянно - не то от страха перед воображаемой опасностью, не то от боязни попасть "под руку" этого необузданного "животного" и скушать что-нибудь оскорбительное, зная наперед, что заячья его душонка стерпит все, чтоб не испортить блестяще начатой адъютантской карьеры. И в эту минуту он решает окончательно уехать в Россию. Придет корвет в Нагасаки, и он будет проситься отпустить его по болезни... То ли дело служба на сухом пути, где-нибудь в штабе, с порядочными, благовоспитанными людьми!.. А здесь - и эта полная опасности жизнь, и эти "мужики", начиная с адмирала! [...]
Словно получивший в спину иголку, адмирал подлетел к мичману и, остановив на нем глаза, сделавшиеся вдруг совсем круглыми, и вращая белками, пронзительно крикнул ему в упор:
- Вы... вы... Знаете ли, кто вы?.. [...] Вы... вы... не морской офицер, а... прачка! - докончил он совершенно неожиданно для присутствующих и, вероятно, для самого себя... - Прачка! - повторил он, готовый, казалось, своими выпученными глазами съесть живьем мичмана...
А мичман, весьма ревниво оберегавший чувство своего достоинства и не раз "разводивший" с адмиралом, теперь виновато и сконфуженно слушал, приложив свои вздрагивающие пальцы к козырьку фуражки, и настолько чувствовал себя виновным, что, схвати его в эту минуту адмирал за горло и начни его душить, - он беспрекословно выдержал бы и это испытание. Ведь он прозевал шквал, он, мичман Щеглов, самолюбиво мнивший себя доселе отличным вахтенным начальником, у которого глаз... у, какой зоркий морской глаз!

Круто повернувшись, адмирал пошел назад, чувствуя неодолимое желание что-нибудь сокрушить, кого-нибудь разнести вдребезги, так как грозовая туча, сидевшая в нем, была еще не разряжена. Подходя к шканцам, он увидал Леонтьева, того самого невоздержного на язык мичмана [...] Он стоял у грот-мачты с пенсне на носу и - казалось адмиралу - имел возмутительно спокойный и даже нахальный вид человека, воображающего о себе черт знает что. [...] И адмирал в ту же секунду возненавидел мичмана и за его противные дисциплине мнения, и за его нахальный вид, олицетворявший распущенность офицеров, и за его равнодушие к общему позору на корвете. Но, главное, он нашел жертву, которая была достойна его гнева. Отдаваясь, как всегда, мгновенно своим впечатлениям и чувствуя неодолимое желание оборвать этого "щенка", он внезапно подскочил к нему с сжатыми кулаками и крикнул своим пронзительным голосом:
- Вы что-с?
- Ничего-с, ваше превосходительство! - отвечал официально-почтительным тоном мичман, несколько изумленный этим неожиданным и, казалось, совершенно бессмысленным вопросом, и, вытягиваясь перед адмиралом, приложил руку к козырьку фуражки и принял самый серьезный вид.
- Ничего-с?.. На корвете позор, а вы ничего-с?.. Пассажиром стоит с лорнеткой, а? Да как вы смеете? Кто вы такой?
- Мичман Леонтьев, - отвечал молодой офицер, чуть-чуть улыбаясь глазами. Эта улыбка, смеющаяся, казалось, над бешенством адмирала, привела его в исступление, и он, словно оглашенный, заорал:
- Вы не мичман, а щенок... Щенок-с! Ще-нок! [...]
Адмирал не находил слов. А "щенок" внезапно стал белей рубашки и сверкнул глазами, точно молодой волчонок. Что-то прилило к его сердцу и охватило все его существо. И, забывая, что перед ним адмирал, пользующийся, по уставу, в отдельном плавании почти неограниченной властью, да еще на шканцах (дерзость начальнику на шканцах усугубляет наказание, так как шканцы на военном судне считаются как бы священным местом), он вызывающе бросил в ответ:
- Прошу не кричать и не ругаться!
- Молчать перед адмиралом, щенок! - возопил адмирал, наскакивая на мичмана.
Тот не двинулся с места. Злой огонек блеснул в его расширенных зрачках, и губы вздрагивали. И, помимо его воли, из груди его вырвались слова, произнесенные дрожащим от негодования, неестественно визгливым голосом:
- А вы... вы... бешеная собака!
На мостике все только ахнули. Ахнул в душе и сам мичман, но почему-то улыбался. На мгновение адмирал ошалел и невольно отступил назад. И затем, задыхаясь от ярости, взвизгнул:
- В кандалы его! В кан-да-лы! Матросскую куртку надену! Уберите его!.. Заприте в каюту! Под суд! [...]
Леонтьев, сидя под арестом в каюте, находился в подавленно-тревожном состоянии духа, вполне убежденный, что ему грозит разжалование. Как-никак, а ведь он совершил тягчайшее преступление, с точки зрения морской дисциплины. Положим, он был вызван на дерзость дерзостью "глазастого черта", но ведь суд не примет этого во внимание. Морской устав точен и ясен - разжалование в матросы. И Леонтьев проклинал этого "башибузука", неизвестно за что набросившегося на него, проклинал и ненавидел, как виновника своего несчастья. И все-таки не раскаивался в том, что сделал. Пусть видит, что нельзя безнаказанно оскорблять людей, хотя бы он и был превосходный моряк вошел вахтенный унтер-офицер. [...]
Леонтьев вскочил с койки и, поднявшись наверх, вошел в адмиральскую каюту с мрачным и решительным видом на все готового человека, полный ненависти к адмиралу. Взволнованный, но уже не гневным чувством, а совсем другим, беспокойный адмирал быстро подошел к остановившемуся у порога молодому мичману и, протягивая ему обе руки, проговорил дрогнувшим, мягким голосом, полным подкупающей искренности человека, сознающего себя виноватым:
- Прошу вас, Сергей Александрович, простить меня... Не сердитесь на своего адмирала...
Леонтьев остолбенел от изумления - до того это было для него неожиданно. Он уже ждал в будущем обещанной ему матросской куртки. Он уже слышал, казалось, приговор суда - строгого морского суда - и видел свою молодую жизнь загубленною, и вдруг вместо этого тот самый адмирал, которого он при всех назвал "бешеной собакой", первый же извиняется перед ним, мичманом. И, не находя слов, Леонтьев растерянно и сконфуженно смотрел в это растроганное, доброе лицо, в эти необыкновенно кроткие теперь глаза. Таким он никогда не видал адмирала. Он даже не мог представить себе, чтобы это энергическое и властное лицо могло дышать такой кроткой нежностью. И только в эту минуту он понял этого "башибузука". Он понял доброту и честность его души, имевшей редкое мужество сознать свою вину перед подчиненным, и стремительно протянул ему руки, сам взволнованный, умиленный и смущенный, вновь полный счастья жизни.
Лицо адмирала осветилось радостью. Он горячо пожал руки молодого человека и сказал:
- И не подумайте, что давеча я хотел лично оскорбить вас. У меня этого и в мыслях не было... Я люблю молодежь, - в ней ведь надежда и будущность нашего флота. Я просто вышел из себя, как моряк, понимаете? Когда вы будете сами капитаном или адмиралом и у вас прозевают шквал и не переменят вовремя марселя, вы это поймете. Ведь и в вас морской дух... Вы - бравый офицер, я знаю... Ну, а мне показалось, что вы стояли, как будто вам все равно, что корвет осрамился, и... будто смеетесь глазами над адмиралом... Я и вспылил... Вы ведь знаете, у меня характер скверный... И не могу я с ним справиться!.. - словно бы извиняясь, прибавил адмирал. - Жизнь смолоду в суровой школе прошла... Прежние времена - не нынешние!
- Я больше виноват, ваше превосходительство, я...
- Ни в чем вы не виноваты-с! - перебил адмирал. - Вам показалось, что вас оскорбили, и вы не снесли этого, рискуя будущностью... Я вас понимаю и уважаю-с... А теперь забудем о нашей стычке и не сердитесь на... на "бешеную собаку", - улыбнулся адмирал. - Право, она не злая. Так не сердитесь? - допрашивал адмирал, тревожно заглядывая в лицо мичмана.
- Нисколько, ваше превосходительство.
Адмирал, видимо, успокоился и повеселел.
- Если вы не удовлетворены моим извинением здесь, я охотно извинюсь перед вами наверху, перед всеми офицерами... Хотите?..
- Я вполне удовлетворен и очень благодарен вам... [...] Я никак не ожидал, что вы... так снисходительно отнесетесь к моему поступку... Я думал...
- Вы думали, что я в самом деле надену на вас матросскую куртку?.. Отдам вас под суд за то, что вы назвали меня "бешеной собакой"? [...] Плохо же вы знаете своего адмирала! - с выражением не то грусти, не то неудовольствия промолвил адмирал. - А, кажется, меня нетрудно узнать... Я перед всеми вами весь, каков есть... Вот если бы вы осмелились ослушаться моего приказания или были малодушный или нечестный офицер, позорящий честь флага, тогда я не задумался бы строго наказать вас... Не пожалел бы. А в военное время и расстрелял бы офицера-труса или изменника! - энергично воскликнул адмирал, сверкнув глазами и сжимая кулаки... - Но губить молодого мичмана, да еще такого славного, только за то, что он такой же бешеный, как и его адмирал, и на дерзость ответил дерзостью... Как вы могли, как вы смели об этом думать... А еще неглупый человек, и так мало понимать людей?! Нет, любезный друг, я не обращаю внимания на такие пустяки и из-за них никого не губил... Не в них дело... Не в этом дух службы... Этим пусть занимаются какие-нибудь мелочные люди... какие-нибудь торгаши адмиралы, не любящие флота... [...]
Молодой мичман вышел из адмиральской каюты горячим поклонником беспокойного адмирала. И спустя много лет, когда ему пришлось служить с более покойными "цензовыми" адмиралами новейшей формации, сколько раз и с каким теплым, благодарным чувством вспоминал он об этом "беспокойном" и жалел, что такого уже нет более во флоте...

Когда мичман Леонтьев появился в кают-компании, веселый и радостный, совсем непохожий на человека, собирающегося одеть матросскую куртку, - все поняли, что объяснение с адмиралом окончилось благополучно, и облегченно вздохнули, нетерпеливо ожидая сообщений Леонтьева. [...]
- Знаете ли, господа, ведь мы совсем не знаем адмирала. [...] Какая справедливая душа! Какая порядочность! - восторженно восклицал мичман.
- Влюбились в него теперь? - иронически заметил ревизор.
- Да, влюбился, - вызывающе проговорил молодой человек. - Влюбился и буду теперь стоять за него горой, и охотно прощаю ему и его крики, и минуты бешенства... Он - человек! И я был болван, считая его злым и мстительным. Торжественно заявляю, господа, что был болван! [...] Он извинился передо мной, и если б вы знали, как искренне и сердечно. Он... адмирал... Понимаете? [...] И мало того, он понял, что я вызван был на дерзость его дерзостью, и не считает меня виноватым... Скажите, господа, многие ли начальники способны на это?.. Ведь надо быть очень порядочным человеком, чтоб поступить так...
Эти слова вызвали общее изумление. Действительно, господам морякам, привыкшим к железной дисциплине, трудно было понять, чтобы адмирал, получивший дерзость, мог первый извиниться. Он мог простить ее, но не просить прощения у подчиненного. Это казалось чем-то диковинным. [...] И в этот самый день, когда адмирал бесновался как сумасшедший и после извинился пред мичманом, сказавшим ему дерзость, на "Резвом" незримо для всех крепла духовная связь между беспокойным адмиралом и его подчиненными, оставшаяся на всю жизнь добрым и поучительным воспоминанием о "человеке" - воспоминанием, которым - увы! - едва ли похвалятся современные адмиралы, вырабатывающие свои отношения к подчиненным лишь на безжизненной букве устава или на торгашеских правилах "ценза", хотя бы весьма корректные и никогда не увлекающиеся профессиональным гневом.

Адмирал разгуливал взад и вперед по шканцам, кидая по временам быстрые взгляды на рыжего мичмана Щеглова, стоявшего на мостике. Расстроенный и подавленный вид молодого моряка возбуждал в адмирале участие. Он понимал, что должен был переживать молодой самолюбивый офицер, свершивший такое "преступление", как он. И это его отчаяние и вызывало в адмирале сочувствие и заставляло простить его вину, вселяя в адмирале уверенность, что моряк, так сильно потрясенный, уж более не прозевает шквала, и что, следовательно, отрешить его от командования вахтой, как он собирался, было бы напрасным лишним оскорблением и без того оскорбленного самолюбия. И адмирал поднялся на мостик, подошел к Щеглову [...], осмотрел паруса и заметил:
- Отлично-с у вас стоят паруса... [...] Не следует падать духом, любезный друг... Вы получили тяжелый урок и, конечно, им воспользуетесь... Беда у всех возможна... И вам только делает честь, что вы так близко приняли ее к сердцу... Это доказывает, что в вас морская душа бравого офицера... Да-с!
Молодой мичман, все еще думавший, что ему место только в "прачках", ожил от этих ободряющих слов адмирала и в эту минуту желал только одного: чтобы на корвет немедленно налетел самый отчаянный шквал. Он показал бы и адмиралу и всем, как лихо бы он убрался. Но горизонт со всех сторон был чист, и мичман мог только взволнованно проговорить:
- Я, ваше превосходительство, поверьте... заглажу свою вину... Вы увидите...
- Не сомневаюсь... И скажу вам, что на ваших вахтах я буду спокойно спать! - проговорил адмирал и спустился с мостика.
Мичман, не находя слов, благодарно взглянул на адмирала, оказывающего ему такое доверие, и окончательно почувствовал себя снова неопозоренным моряком, могущим оставаться на службе. И адмирал не ошибся. Действительно, он мог потом спокойно спать на вахтах Щеглова, так как после этого дня на корвете не было более бдительного вахтенного начальника. Ободряющие, вовремя сказанные слова отчаявшемуся молодому моряку сохранили флоту хорошего офицера и были убедительнее всяких выговоров и арестов и всего того мертвящего формализма, который особенно губителен во флоте.




Рейтинг@Mail.ru